«Москва – Петушки» и другие произведения - Венедикт Васильевич Ерофеев

Алеха (голосом хриплым и павшим): Ура.

Витя, выпив, тоже оседает на койку, рядом с Алехой. Его начинает неудержимо рвать, рвать даже шахматными пешками и костяшками домино. Сотрясаясь рвотою, делает несколько конвульсивных движений ногами – падает на постель бездыханный. Гуревич и Прохоров загадочно смотрят друг на друга. Свет в палате – неизвестно почему – начинает меркнуть.

Стасик (встает с колен. Забегал в последний раз): Что с вами, люди? Кто первый и кто последний в очереди на Токтогульскую ГЭС? Отчего это безлюдно стало на Золотых пляжах Апшерона? Для кого я сажал цветы? Почему?.. Почему в 1970 году ЮНЕСКО не отметило две тысячи лет со дня кончины египетской царицы Клеопатры?!. (И снова замирает, на этот раз со склоненной головою и скрестивши руки на груди, а-ля Буонапарте в канун своего последнего Ватерлоо. И так остается до предстоящего через несколько минут вторжения медперсонала.)

Прохоров: Алеха!..

Алеха (тяжко дышит): Да… я тут…

Прохоров (тормошит): Алеха!

Алеха: Да… я тут… прощай, мама… твоя дочь Любка… уходит… в сырую землю… (запрокидывается и хрипит) мой пепел… разбросайте над Гангом… (Хрипы обрываются.)

Прохоров: Так что же это… Слушай, Гуревич, я видеть начинаю плохо… А тебе – ничего?.. (Уже исподлобья.)

Гуревич: Да видеть-то я вижу. Просто в палате потемнело. И дышать все тяжелее… Ты понимаешь: я сразу заметил, что мы хлещем чего-то не то…

Прохоров: Я тоже – почти сразу заметил… А ты, если сразу заметил, – почему не сказал? принуждал почему?..

Гуревич: Да кто же принуждал? Мне просто показалось…

Прохоров: Что тебе показалось?.. А когда уже передохла половина палаты, тебе все еще казалось?.. (Злобно.) Ум-мысел у тебя был. Уммысел. Вы же не можете… без ум-мысла…

Гуревич: Да, умысел был: разобщенных – сблизить. Злобствующих – умиротворить… приобщить их к маленькой радости… внести рассвет в сумерки этих душ, зарешеченных здесь до конца дней… Другого умысла – не было…

Прохоров: Врешь, ползучая тварь… Врешь… Я знаю, чего ты замыслил… Всех – на тот свет, всех – под корень… Я с самого начала тебя раскусил… Ренедекарт… Сссучара… (Пробует подняться с кровати и с растопыренными уже руками надвигается на спокойно сидящего Гуревича. Но уже не в силах – что-то отбрасывает его назад, в постель.) Сссученок…

Гуревич: Выражайся достойнее, староста… Что проку говорить теперь об этом? Поздно. Я уже после Вовиной смерти понял, что поздно. Оставалось только продолжать. Заметить-то я сразу заметил. А вот убедился – когда уже поздно…

Прохоров: Ты мне просто скажи – смертельную дозу… мы уже перевалили?..

Гуревич: По-моему, да. И давно уже.

Обмениваются взглядами, полными бездонного смысла. Продолжает темнеть.

Прохоров: Пиздец, значит… Ну, тогда… Там еще чуть-чуть плещется на дне… Ты слушай: прости, что я в сердцах на тебя нашипел… На тебе нет никакой вины… Налей, Гуревич, весь остаток – пополам. Ты готов?

Гуревич (совершенно спокойно): Готов. Но только здесь умирать – противонатурально. Меж крутых бережков – пожалуйста. Меж высоких хлебов – хоть сейчас… Но здесь!.. (Чокаются кружками. Дышат еще тяжелее прежнего.) И потом – мне предстоит вначале большое дело… один обещанный визит… (Прохоров, ухватившись за горло и сердце, – клонится и клонится к подушке.)

Гуревич (машинально продолжает долбить): Они там маевничают… У них шампанское льется со стерлядями… У них райская жизнь, у нас – самурайская… Они – бальные, мы – погребальные… Но мы люди дальнего следования… Сейчас мы встанем… Изверг естества… неужели с ней? Уже несколько часов – с ней?.. А я-то: о Кане Галилейской… «Гуревич, милый, все будет хорошо…» – так она сказала. Сейчас мы посмотрим, до какой степени все будет хорошо… Сейчас, сейчас… (Вскакивает и опять обрушивается на стул.)

За сценой – или изнутри стен – упадочническая песня Надежды Обуховой: «Ой, ты, ночка, ночка те-омная…» etc.

Гуревич: Ты звал меня на ужин, Мордоворот, так я – к завтраку… Чудотворная девка! Натали!.. Пока я тут сижу и приобретаю модальные оттенки, они в это время… Господи, не мучай… они в это время… (Роняет голову на тумбочку и вцепляется в волосы.)

Голос сверху (голос, в котором не столько императива, сколько насморочного металла): Владимир Сергеич! Владимир Сергеич! На работу, на работу, на работу, на хуй, на хуй, на хуй, на хуй…

Гуревич (подымает голову и глядит на птицу с недоумением безмерным): Боже милосердный! Это еще что? И я почти ничего не вижу… Библию мне и посох – и маленького поводыря… За малое даяние пойду по свету – благовестить. Теперь я знаю, что и о чем – благовестить…

Голос сверху: Влади-и-мир Сергеич! Владимир Сергеич! На работу, на работу, на работу (ускоренно), на хуй – на хуй – на хуй – на хуй…

Гуревич (с тяжким трудом приподымается со стула, вцепившись в тумбочку всей душою – только б не упасть, только б не упасть): Пока еще хоть немножко осталось зрения – я доберусь до тебя, я приду на завтрак… Ссскот… (Отрывается от тумбочки. Качнувшись, делает первый шаг, второй.) Ничего, я дойду. (Третий шаг. Четвертый. Спотыкаясь в темноте о труп контр-адмирала, – падает. Медленно, ухватившись за спинку чьей-то кровати, – встает.) Я дойду. Ощупью, ощупью, потихоньку. Все-таки дотянусь до этого горла… Ведь не может же быть, Натали, чтобы все так и оставалось. (Почти совсем темно. Пятый шаг. Шестой. Седьмой.) Боже, не дай до конца ослепнуть… Прежде исполнения возмездия. (И снова падает, рассекая голову о край следующей кровати. Две минуты беспомощных и трясущихся громких рыданий.) Дойду. Доползу… (Как ему это удается? – снова встает во весь рост. Руками обшаривая перед собою пространство, делает еще пять шагов – и он уже у дверного косяка.) Сейчас… чуть передохну – и по коридору, по стенке, по стенке…

Прохоров, до того лежавший спокойно, приподымает голову – и издает крик, всполошивший все палаты, всех спящих и неспящих медсестер и медбратьев в дальней ординаторской и в докторском кабинете. Так в этом мире не кричат. Взбудораженные, полусонные, поддавшие постовые, с Ранинсоном во главе, – по освещенному коридору приближаются к 3-й палате поступью Фортинбрасов. Первое, что им предстает, – едва дышащий Гуревич, уже совсем слепой, с синим и окровавленным лицом. Боренька-Мордоворот пинком отшвыривает его от входа в палату. Все врываются.

Ранинсон (перекрывая разноголосицу и гвалт): Срочно к телефону!! На центральный и в морг!!

Постовые медсестры (вразнобой): «А один-то! Один умер стоя! скрестивши руки!.. и до сих пор не падает, к стене привалился!» «Весь запас метилового – подчистую!» «Нет, один, по-моему, еще дышит…» «Кто же так кричал?» (И пр. и пр.)

Куча санитаров (толстых, с носилками): Сколько я помню, никогда такого урожая не случалось.

Начинается вынос трупов, поочередно. Конец финала второй симфонии Сибелиуса.

Боренька: Наташа, где твои ключи?!

Натали (ополоумев, даже не плачет): Ой, не знаю… Ничего не знаю…

Одна из медсестер: А Колю-то, Колю зачем понесли? Он ведь будто немножко дышит…

Ранинсон (язвительно): Ничего! Тоже – в морг! Вскрытие покажет, имеем ли мы дело с клинической смертью или клиническим слабоумием!..

Боренька (поддевая ногой раненую голову Гуревича): А с этим – что делать?

Ранинсон: Пронаблюдайте за ним. А я – к телефону. Трезвону сегодня не оберешься.

Боренька (за ноги втаскивает Гуревича в середину палаты. Слепцу и зрителю почти ничего не видно. Бореньке видно все): Ну, как поживаем, гнида?.. Тоскуем по крематорию?.. Вонючее ваше племя!.. (Серия ударов в бок или в голову тяжелым ботинком.) Мало вам было крематориев!.. Всех ведь опоил, сссрань еврейская. Всех!

Гуревич (хрипло): Я же – ничего не знал… (Еще удар.) Я же слепой… Я ничего не вижу… (Удар.)

Натали (из полутьмы): Что же теперь будет-то? Что же теперь будет-то? Мама!.. (Толчкообразно всхлипывает. Плачет, как девочка.)

Боренька (при каждой его реплике Сибелиус на время отступает, и вторгается музыка, которая, если переложить ее на язык обоняния, – отдает протухшей поросятиной, псиной и паленой шерстью): Ослеп, говоришь? сссучье вымя!.. раньше ты жил как в Раю: кто в морду влепит – все видать. А теперь – хуй чего увидишь! (Влепляет еще, потом опять в голову.)

Натали (истерично): Борька! Переста-ань! Перестань! Ведь это с ума сойти!.. Переста-а-ань же! (Закатывается в клокочущих рыданиях.)

Боренька (со все возрастающим остервенением):